Если я останусь в живых

На смерть поэта Евгения Сергеевича Полякова (07.12.1920-25.10.1942)

Если я останусь в живых
и сохраню всё то, что намечал,
то я от капель дождевых
спать не буду по ночам.

Так писал осенью 1942 года мой дядя, Евгений Сергеевич Поляков, убитый в Сталинграде в октябре 1942 года.

Я совсем мало знаю о нем, хотя меня назвали Евгением в честь него по настоянию моей бабушки, его матери, Анны Андриановны Поляковой. Крестившись уже взрослым, я взял себе по совету монаха из Псково-Печерского монастыря святое имя Сергий, в честь моего деда, отца Евгения. Недавно, разбирая бумаги в заброшенном деревенском доме, я нашел часть семейного архива: письма с фронта, фотографии, характеристики, отзыв о стихах, «похоронка»… Эта часть архива принадлежала моему отцу, Леониду Сергеевичу Полякову, умершему в 2007 году.

Отзыв о стихах

Справка из театра

Моя бабушка Анна Андриановна всю жизнь переживала гибель сына, отказывалась в нее верить. Мой дед и отец знали, что любое воспоминание о любимом сыне причиняло бабушке невыносимую боль, поэтому старались не упоминать о нем в разговорах. Бабушка уверяла всех и себя, что Женя пропал без вести. Я также был уверен, что он пропал без вести, пока, уже после смерти бабушки, деда и отца не нашел «похоронку» и не обнаружил запись о нем в базе данных «Мемориал».

С двоюродной сестрой Александрой

Его жизнь была проста и коротка. Родился в 1920 году в Москве, окончил школу, работал художником-оформителем в ТЮЗе, одновременно учась на заочном отделении Литературного института им.Горького. (На территории Литинститута есть памятная доска со списком погибших на Войне студентов и преподавателей; практически все они, как и Евгений, ушли на фронт добровольцами, не дожидаясь повесток. Там есть и его имя — Евгений Поляков). Летом 1941 года он ушел на фронт добровольцем, служил военным переводчиком в звании техника-интенданта 2-го ранга в 112-м Гвардейском стрелковом полку 39-й Гвардейской стрелковой дивизии, потерявшей более половины состава под Сталинградом в конце 1942 года. Писал стихи, но ни одного стихотворения так и не напечатал при жизни. Погиб 25 октября 1942 года в Сталинграде на территории Тракторного завода. Ему было 22 года. Жениться, детей родить не успел…

…Ну какая ещё жена
если от роду двадцать лет,
И кругом — то вообще — война.
Он и вырос на той войне,
И пришла ему масть не та.
Ой, не та,
и достала его в родной стране
Пуля — дура…

(М.Танич)

 

Была у него девушка, звали ее Людмилой… Вот стихи, обращенные к ней:

Я хочу, чтоб ты думала обо мне,
ночи думала обо мне,
ночи бредила во сне
и думала, думала обо мне.
Я тебя очень любил весной,
когда захлёбывались занавески,
и вечер, как густой настой,
до тошноты поил,
в глазах двоил,
а я стоял один
на площади на той,
на Пушкинской
(на бывшей на Страстной),
и говорить мне было
не с кем.

О! Ты в те года была горда.
О! Ты в те года не ведала войну.
И я теперь, любимая,
иду по городам,
любимая,
я именем твоим по городам
окрапливаю тишину.
Но только тишина
приходит очень редко
сквозь миномётный гул
и самолётный гуд,
и даже в тишине
на самой тонкой ветке
нас меткие кукушки стерегут.
И, может, в этот час
я получу такую рану,
что сердце остановится
в затянутом ремне,
и я к обеду
неожиданно нагряну,
когда подумаешь ты только
обо мне.

(Евгений Поляков, 1942)

 

Из писем Евгения к матери:

«Милая моя мамка!

С большой сыновней радостью перечитывал твое коротенькое письмо. Я его читал товарищам и будто с тобой говорил, будто я своими ушами услышал твое напутственное материнское слово. Благодарю тебя за милые добрые строчки». (15.05.1942)

«Мама, милая моя!

Я получил твое письмо – короткое и грустное. Мне было до боли тяжело его читать. Здесь все вместе: и смерть бабушки, и ваша тяжелая жизнь, и моя беспомощность чем-либо помочь вам. Ты пишешь, что вряд ли придется тебе увидеть нас. Но это чудовищно, мама. Ты пойми – ведь ты у меня самая близкая, самая любимая. Ты мне друг. Я не хочу ни о чем думать, — я надеюсь на лучший исход. Самое главное иметь сильный дух. Стойкость помогает бороться с трудностями. Ну это я все не то говорю. Надо что-то другое, но я не знаю что. Ты спрашиваешь, как отец? Я его видел. Он сейчас выглядит лучше. Служит он в Москве в аварийной бригаде. Он командир отделения, и ему неплохо.

Мама, я знаю, ты меня любишь. И я прошу тебя, – это для меня, – перестань курить. Я прошу тебя. Напиши мне о своем решении. Сделала ли ты это для меня? Целую. Тебя и всех. Женя».

(19.05.1942)

Евгений Поляков, 1941

Это письмо было связано с его короткой командировкой в Москву, где он увиделся со своим отцом, моим дедом, Сергеем Максимильяновичем Поляковым. По возрасту и состоянию здоровья дед уже не был годен к строевой службе и служил в Москве в аварийной бригаде, восстанавливающей разрушенные бомбами водопроводы и коммуникации. (Ему довелось воевать прежде, в 1-ю мировую с немцами, затем с финнами). Бабушка с моим отцом в это время (1942) жили в эвакуации на Алтае.

В Москве бабушка с дедушкой прожили практически всю свою жизнь, около 60 лет (и я родился там) на 1-й Брестской, д.36, в 7-й квартире на 2-м этаже, в доме между метро «Белорусская» и «Маяковская», в маленькой комнатушке коммунальной квартиры, принадлежащей когда-то известному фабриканту Савве Морозову. (Однажды уже после революции и экспроприации Саввиных богатств, Савва приходил в свою бывшую квартиру и просился на одну ночь переночевать, но соседка бабушки испугалась и не пустила его. После этого появилось подозрение, что где-то в квартире спрятан клад…) Помню, бабушка рассказывала, что в первые месяцы войны им приходилось, услышав воздушную тревогу, бежать в метро, и опытным путем они тогда установили, что добежать до «Белорусской» составляло ровно то же время, до секунд, что и до «Маяковской»… Я потом проверял по картам, — расстояние одно и то же с точностью до 5 метров.

Каждое 9-е мая я прохожу путь от Белорусского вокзала до Кремля и обязательно захожу в маленький дворик этого сохранившегося до сих пор дома.

Белорусский вокзал…

…Как много в этом звуке
для сердца русского слилось!
Как много в нем отозвалось!..

(Пушкин)

 

Перед Днем победы по телевидению каждый год показывают фильм «Белорусский вокзал», который невозможно смотреть без слез. С этого вокзала воины отправлялись на фронт, на этом же вокзале «со слезами на глазах» встречали победителей в 45-м

В этом фильме, вышедшем на экраны в 1971 году, есть один характерный эпизод, который цензура, если бы этот фильм выходил во времена правления Хрущева, вряд ли бы пропустила. Сидя в милиции под арестом, один из фронтовиков, Иван, у которого, кстати, по фильму родилось четверо детей, вспоминает о том, как он вернулся с Войны:

«Вернулся домой. Люба моя. Она ведь у меня какая красавица была, но жизнь у нее не сахарная вышла. Вернулся. Она мне баньку, бутылочку. Постельку чистую постлала. А я, слышь, сижу зверюга зверюгой. Набрался, конечно. Слова доброго сказать не могу.

Аж задыхаюсь. Ну не может, думаю, быть, чтоб такая баба, молодая и 2 года ни с кем.

Потом и время прошло, а мысль эта застряла. Один раз сделал вид, что иду на

дежурство, а сам встал у подъезда, жду. Смотрю выходит. В новом платьишке. Со мной еще в нем никуда не сходила. Ах ты… Ну, думаю, убью. А сам иду. Сам же себе говорю: не надо, лучше окликни. А сам иду. И заходит она, знаешь куда? В церковь.

Я от нее в жизни про Христа слова не слыхивал. Ну, думаю, значит, свидание, в церкви-то. Захожу, там темно. Свечки горят. Она тоже берет свечку и к иконам. И вдруг слышу, благодарит она Господа Бога за победу, за Сталина и за то, что не дал мне загнуться…

Хотел сказать: не надо, Люба, пойдем отсюда. Вишневского надо благодарить, и Витьку Харламова, что на себе по снегу волок. Сам себе ноги поморозил, а волок.

Да неудобно, что я за ней сюда приперся».

О чем говорит этот эпизод? О том, что многие простые советские люди во время Войны обрели Веру. И верили по-настоящему, не афишируя ее и не проповедуя своим близким, даже мужьям и женам, как это зачастую происходит у неофитов. Но только сама их жизнь и такие вот случайные эпизоды могли обнаружить эту Веру. Верил ли Евгений в Бога? Крещен он был точно, его бабушки были очень религиозны и крестили и его, и моего отца. В письмах он, естественно, ничего о Вере не пишет. Но его великая любовь к матери, которая проявляется в каждом письме, к родным, знакомым и друзьям, видна очень рельефно. Он видит всех людей в хорошем свете, все у него славные и добрые. О чем-то говорит и его сохранившийся рисунок – Новоиерусалимский монастырь осенью. Эти слабые сигналы свидетельствуют о его Вере, пусть может быть, еще не оформившейся в силу антирелигиозной обстановки вокруг.

Рисунок Евгения. Новый Иерусалим.

В конце фильма звучит вечно современная песня-гимн:

А нынче нам нужна одна Победа,

Одна на всех, мы за ценой не постоим!

(Б.Окуджава)

 

«Либералы» часто упрекают Сталина, Жукова и других полководцев в необоснованных людских потерях в Великой Отечественной Войне. Иосиф Бродский даже дошел до того, что своим «праведным судом» «отправил» и Жукова, и даже погибших солдат (!) в ад:

Сколько он пролил крови солдатской
в землю чужую! Что ж, горевал?
Вспомнил ли их, умирающий в штатской
белой кровати? Полный провал.
Что он ответит, встретившись в адской
области с ними? «Я воевал».

Очень надеюсь, что Бродский покаялся за эти свои кощунственные вирши.

Не Сталин и не Жуков устами другого поэта сказали «Мы за ценой не постоим», а сказал весь Советский Народ. Замечу как экономист: в экономике есть различие «цены» и «ценности». «Цена» — это то, что требуют от нас уплатить сейчас, «Ценность» — это то, что мы приобретем или спасем в будущем. Цена Победы – человеческие жизни, Ценность – существование Народа и Цивилизации. Не будь народ готов к этой жертве, никакие Сталины и Жуковы не заставили бы солдат умирать за Победу.

«Белорусская», «Маяковка»…

Я с детства помню дух Тверских улиц и переулков: улица Горького, Васильевская, 1-я Тверская-Ямская, 2-я Тверская-Ямская, 1-я Брестская, 2-я Брестская, Миусская площадь; 2-й Часовой завод; проходные дворы и дворики-колодцы, черные ходы; магазин «Пионер»… Где все это теперь?

Евгений пишет о военной Москве, и перед глазами почему-то возникают улицы в районе Тверской:

Крест-накрест
суета, уют
зачёркнуты в клетках окон,
и улицы одним намёком
повелевают,
и бойцы идут,
и у каждого жена молодая
смотрит в тьму,
и потому они
по фонарям гадают:
убьют, не убьют,
убьют, не убьют…
Кто жалуется на молодость свою?
Тихо.
На седьмом небе
с проклятьем самолёт
теребит пространство.
Я с удовольствием сегодня б пьянствовал,
я в парке бы шатался налегке…
Кто жалуется на молодость свою?
Тихо.
Самолёт пошёл в пике.

(Евгений Поляков, 1942, январь)

Семьи Поляковых-Смирновых-Минаковых. Евгений – 3-й слева в(дальнем ряду. 1-я справа в том же ряду – его мать, Анна Андриановна.

Из писем Евгения:

«Дорогая моя мама!

Я хорошо понимаю тебя – твои чувства. Тебе очень хочется приехать в Москву, увидеть своего сына и находиться рядом с ним. В столицу я заехал проездом, находился всего три дня. Мамочка, я считаю, что пока там тебе будет лучше. На днях вышлю тебе денежный аттестат и буду с тобой поддерживать регулярную переписку. Сейчас я причислен к новой части. Люди здесь – герои. У них хорошие и добрые глаза. Командование ко мне относится прекрасно. Должность моя – военный переводчик. … Всем сердечный привет. Целую тебя. Твой любящий сын Женя». (1942)

«… В этом письме высылаю тебе аттестат на 500 рублей. Больше не могу – полагается 75%. При первой возможности отправлю причитающиеся фронтовые. По аттестату в районном военкомате будешь получать деньги до декабря, начиная с 1 марта.

Мне еще представился случай побывать в Москве. Опять знакомые, затемненные улицы родного города. Знакомых осталось мало. Комната наша одинокая, холодная, пустая.

…

Отец ничего. Пока крепится. Мы с ним очень хорошо поговорили. Шли по улицам и беседовали. Так лучше. Он славный и добрый человек.

Я по вас здорово соскучился, мои любимые; но стараюсь себя убедить в том, что видел вас совсем недавно и что скоро опять свидимся. Все вы всегда близко около меня, и это радует и вселяет надежды».

Упомянутый здесь и практически во всех письмах денежный аттестат – документ, по которому родственники офицера могут (по его желанию) получать его денежное довольствие, «зарплату», включая надбавки и премии. Почти в каждом письме Евгений сетует, что мало чем может помочь маме и брату, только вот этим аттестатом, беспокоится, получили ли его, не перепутал ли он адрес… Финансовая сторона войны… Вот она:

«Мама, дорогая, моя маленькая мама!

Твои письма и ободряют меня, и наводят грусть. Я хорошо понимаю трудности вашей жизни. Но помочь, кроме тех денег, которые выслал, ничем не могу. Я вовсе не врунишка, как ты пишешь отцу, что вместо 600 – только 500. Считал не я. Я предполагал первую сумму. Ну ничего, — еще несколько дней, и мне пойдет новый счет (на фронте 25% заработной платы). Постараюсь прислать. Новый же аттестат выслал. …»

«Мама, моя милая!

Инициатива опять в моих руках. Пишу опять я. От вас ни строчки.

Как-то на днях удалось мне еще раз посетить Москву мою. Это было для меня посещением тяжелым и горестным. Из последнего письма вашего узнал о трудностях жизни в районе, в котором проживаете, мои дорогие.

Главное – безденежье. Поэтому в первую очередь тревожит – аттестат. Получен он?

…

Любимые мои люди, прошу вас, будьте стойкими. Впереди предстоит еще многое испытать.

Конечно, я скучаю по вам. Но ничего – наша разлука откупится торжественными днями предстоящих будней.

С болью и прискорбием сообщаю вам известие о безвременной кончине всеми нами горячо любимого Татки Жиганова. Мне тяжело писать. Это произошло по пути на фронт. Он честно выполнял порученную работу, хотя и чувствовал себя отвратно. Суровая простуда пробила легкие. Крупозное воспаление. И ужасная гибель.

Я совсем случайно мимоходом зашел к Жигановым. Холодная квартира. Тетя Валя сидела на постели сына. Она сидела в углу – маленькая, сгорбленная по-старушечьи, и глаза ее, воспаленные от слез, нервно прыгали. Ей стоило больших усилий чтобы сдержать себя – не разрыдаться при виде меня. Я вошел и все понял. Она же вдруг спросила меня совершенно спокойным голосом и даже несколько насмешливым: «Как мама?» Говорить я не мог. И было тихо, и она разрыдалась. Плакала она с причетом: «Единственный сын», «Бедный мальчик», — и еще я разобрал: «Береги себя». Мне было очень тяжело, и я не мог сдержаться…

Мне не верилось, что в комнату, в которой еще свежи прикосновения хозяина, — недочерченные схемы, книги, рисунки… В комнату не войдет веселый очкарь Татон. Это был честный и искренний человек. Он был с золотистыми волосами и такой же золотистой душой. Последнее время Толя меня очень искал. В письмах он писал: где я, где я… и не нашел. Но я его никогда не потеряю – любимого.

Он умер стойким и добрым парнем – русским солдатом. Я сижу и курю его трубку. Ее мне передала мать в память о нем. Горечь табака и потери друга жжет горло…»

Как тут не вспомнить Высоцкого:

Друг, оставь покурить… А в ответ – тишина.

Он вчера не вернулся из боя.

Пусть не из боя, пусть на пути к бою. Неважно. Не все на войне героически-монументально. И эти письма говорят в основном о «прозе» войны, но эта проза превращается в самую высокую поэзию.

Одни верны России
потому-то,
другие же верны ей
оттого-то,
А он не думал — как и почему.
Она — его поденная работа.
Она — его хорошая минута.
Она — была Отечеством ему.

(Б.Слуцкий)

 

Это письмо – пророчество о нем самом, Евгении, о его матери, насмешливо спрашивающей кого-то о чем-то, всеми силами стараясь не разрыдаться…

«Милая моя матушка!

Наконец получил извещение о получении тобой аттестата. Ваше положение и тяжелая жизнь очень удручают меня. Но я уже писал раньше, что более того, что предпринято мной, сделать не в состоянии. Я хотел послать вам небольшую посылку, но (это) оказалось невозможным (вышел новый приказ). Буду еще пытаться». (18.06.1942).

Письмо было написано за месяц перед началом наступления немцев на Сталинград (18.07.1942).

А вот и письмо от 19.08.42, начало Великой Сталинградской битвы:

«Милая мамка моя!

Прости меня, что давно тебе не присылал о себе никаких известий. Все это было связано с трудностями. Сейчас, улучив свободную минуту, засел за письмо. Право не знаю даже, что и написать, ибо так много скопилось всего.

В суровой фронтовой обстановке забываешь обо всем, но я думаю о тебе, моя мамка.

Нашей дивизии присвоили звание гвардейской. И я, как гвардеец, вместе с моими славными товарищами бьюсь за Русскую Землю.

…

Ты не беспокойся, если письма от меня задержатся некоторое время. Ты сама понимаешь обстановку.

Целую тебя крепко, крепко, мою драгоценную.

Всем огромный, необхватимый привет и мои поцелуи. Женя».

«Ты сама понимаешь»… Точно так:

А он матери так писал:

«Ты же знаешь про все сама,

Мама, сколько раз ты меня берегла…

До свидания, мама!»

(М.Танич)

Но даже и в разгар жестоких боев, в сентябре 1942 года, когда немцы отбросили и прижали наши войска к Волге и захватили целые районы Сталинграда, Евгений, находясь в центре боя, все беспокоится о том, получили ли родные деньги:

«Дорогая моя мамочка!

Я очень беспокоюсь – получили ли вы мои письма и деньги? … Обычно когда люди в разлуке, — они живут воспоминаниями о близких. А я не вспоминаю о вас, — я живу вами, вашими переживаниями, горестями и радостями. В суровые дни боев, в особенно тяжелые минуты меня всегда сопровождает твое материнское благословение. Я знаю, что на нашей земле будет конец фашистской нечисти и знаю, что увижу вас здоровыми и невредимыми. … Сейчас я далеко от Москвы. Наша часть гвардейская и действует успешно».

Письмо матери 15.03.42

Письмо датировано 13.09.1942. «Далеко от Москвы» — это в Сталинграде. Письмо написано на клочке какого-то бланка карандашом. 13 сентября 1942 года немцы начали массированное наступление по всему фронту на Сталинград, сдержать которое мы не смогли и в результате которого начались уличные бои в городе. Евгений пишет матери о деньгах, о трудностях, при этом его часть ведет изнурительные бои в городе. Никакой паники, «наша гвардейская часть действует успешно»…

Этим же днем, 13.09.1942, помечено письмо брату, моему отцу, написанное также на клочке и карандашом:

«Милый мой братишка, что же это ты мне не пишешь. Как ты там живешь, учишься, проводишь свободное время. Я от тебя получил только одно письмо. Помнишь, в стихах ты написал? Ну и вот мне будет очень приятно, если ты мне еще напишешь большое подробное письмище. Присылай стихи, если написал новые. Я слышал, ты помогаешь маме. Это очень хорошо, ибо ты там единственный мужчина, который в состоянии что-либо сделать. Ну тебе говорить нечего, ты сам все хорошо понимаешь. А я вот пишу письмо тебе из блиндажа. Кругом рвутся мины и снаряды. Высоко в небе – воздушный бой. Сегодня он уже второй. Наши летчики здорово дерутся, они сбили три «мессершмидта» Скоро мы разобьем фашистов и тогда все съедемся в Москву. Я жду от тебя писем. Береги маму. … Твой брат Женя».

О ЗВЁЗДАХ

Как горький чёрный кофе,
я пил предчувствие ночи
и не знал, придётся ли
встретить ещё раз свет,
и если я был растрёпан,
и если я был всклокочен,
то это я был случайно
последней звездой задет.
Она упала,
и мало рассыпалось блёсток,
а те, что подмигивали мне
ещё в Москве —
у Каменного моста,
померкли в синей трясине.
И небо раскинулось
в виде негра —
сплошная темень,—
хоть бы одно пятно,
и земля от траншей —
спина зебры,
и всё это было — одно.
Только на горизонте
пара звёзд
зоркость свою не утратили,
и как одна,
так и другая,
смотрели долго, не мигая,
мудро,
как глаза
матери.

(Евгений Поляков, 1942, Сталинград)

И вот оно, последнее письмо, датированное 17.10.1942, за неделю перед гибелью. Письмо отцу. На «осьмушке» клетчатой бумаги, на обеих ее сторонах, написанное простым карандашом. Привожу его полностью:

«Дорогой мой батька!

Опять произошел большой перерыв – я тебе давно не писал. Ты, вероятно, беспокоишься. Дело в том, что мы опять потеряли на некоторое время связь. Сообщаю тебе, родной, что пока я жив, здоров и вообще бодр. Наша часть вела 3 жестоких больших боя. Я потерял много своих товарищей. За них мы будем мстить.

От мамы я не имею ни одного письма. Как они там обитают? На днях послал им еще 500 руб. Кстати, ты получил деньги? Напиши обстоятельно, как вы там живете, как бабушка и мои дядьки.

Если есть возможность переслать небольшие посылки, то пришли немного кофе. Я очень берег твой кофе, – он вкусный.

Привет всем нашим. Целую. Женя».

Последнее письмо

За три дня до этого последнего письма, 14 октября 1942 года 6-я немецкая армия начала решающее наступление на советские плацдармы у Волги. Её поддерживали более тысячи самолётов 4-го воздушного флота люфтваффе. Концентрация немецких войск была беспрецедентной — на фронте всего около 4 км на тракторный завод, заводы  «Баррикады» и «Красный Октябрь» наступали три пехотные и две танковые дивизии. Советские части упорно оборонялись, поддерживаемые артиллерийским огнем с восточного берега Волги и с кораблей Волжской военной флотилии. Однако артиллерия на левом берегу Волги стала испытывать нехватку боеприпасов в связи с подготовкой советского контрнаступления. Дивизии 62-й армии (в том числе 39-я Гвардейская) после понесенных потерь насчитывали всего по 500—700 человек.

Оборона завода «Красный Октябрь»

Утром 23 октября немцы осуществили прорыв обороны и овладели несколькими зданиями завода «Красный Октябрь», где находилась часть Евгения. Ввиду истощенности полков обороны, против них был выставлен единственный оставшийся резервный батальон– учебный, который к вечеру смог устранить прорыв. В этот же день немецкий батальон прорвал оборону севернее завода и вошел на его территорию, захватив важные постройки – заводскую лабораторию и гараж. Ночью была проведена контратака советских сил, в результате которой была освобождена лаборатория, но гараж остался занят немцами.
24 октября, в день гибели Евгения, два немецких батальона при поддержке семнадцати танков начали штурм проходной «Красного Октября». К вечеру того же дня единой линии обороны уже не существовало: несмотря на пресеченные попытки атак немецких частей, отдельные их группы все же прорвались на территорию завода. В самых неожиданных местах возникали перестрелки, связь с советскими подразделениями была потеряна. В этом бою и погиб Евгений.

Многие поэты предчувствовали обстоятельства своей смерти. Евгений увидел ее так:

ЕЩЁ О ЗВЁЗДАХ

Меня никто не провожал,
не согревал никто вагонного стекла,
когда луна, как лезвием ножа,
последний вздох мой
у горла пресекла.
И я остался не дыша —
один.
А может, нет.
Звезда ещё одна,—
она заботлива, как мать,
и верить ли?
Кто мог сказать:
«Смотри, родной, не упади».
Я шапку снял
и встал на цыпочки,
чтоб видеть говорящую звезду,
а ветер взял и небо выпачкал,
и я не видел говорящую звезду.
А ветер взвыл
от непосильной тяжести
ещё носить беду
в сорок втором году.
И на шапке
я нащупал, кажется,
ту самую Звезду.

(Евгений Поляков, 1942)

Высоцкий напишет позднее:

Мне этот бой не забыть нипочем,
Смертью пропитан воздух,
А с небосклона бесшумным дождем
Падали звезды.
Вон снова упала, и я загадал:
«Выйти живым из боя!»
Так свою жизнь я поспешно связал
С глупой звездою.
Я уж решил: миновала беда,
И удалось отвертеться,
Но с неба свалилась шальная звезда
Прямо под сердце.
Нам говорили: «Нужна высота,
И не жалеть патроны!»
Вон покатилась вторая звезда
Вам на погоны.
Звезд этих в небе как рыбы в прудах
Хватит на всех с лихвою.
Если б не на смерть, ходил бы тогда
Тоже героем.
Я бы звезду эту сыну отдал,
Просто, на память.
В небе висит, пропадает звезда:
Некуда падать.

Никуда, однако, не деться нам от «прозы жизни», вот письмо от бухгалтера райвоенкомата:

«Поляковой Анне Андриановне.

В райвоенкомат поступило из в/части сообщение, что Ваш сын, Поляков Евгений Сергеевич убит 25 октября 1942 г.

Выплата денег по денежным аттестатам Вам прекращается.

8.I.43г. бух.(Подпись)»

Похоронка

…

Похоронен поэт Евгений Сергеевич Поляков в одной из Братских могил Сталинграда.

Если я останусь в живых
и сохраню всё то, что намечал,
то я от капель дождевых
спать не буду по ночам.

Если я останусь здоров
и землю смогу отряхнуть с сапог,
то под каждой крышей —
мне отчий кров,
то под каждой крышей —
любимой порог.

Евгений Поляков +25.10.1942

…

Не беспокойся, я проживу твою жизнь за тебя. Я все исполню.

Евгений (Сергий) Поляков.